Отца давно нет, но я помню его рассказы о войне. О, как мы тянулись к этим рассказам! Я и моя младшая сестра Ольга прямо прилипали к отцу с просьбами рассказать о войне, и когда он соглашался, мы ложились в кровать родителей, сгорая от нетерпения, и он приходил к нам, ложился рядом и рассказывал. Он рассказывал до тех пор, пока это его не утомляло, а затем говорил: «В этот момент прилетел снаряд и разорвался рядом. Меня припорошило землей и слегка контузило, и я не помню, что было дальше». Это был сигнал отбоя, и мы разбегались по своим постелям.
На другой день отец, конечно, вспоминал, что было дальше, и продолжение следовало. Мы ловили каждое его слово, затаив дыхание. С тех пор миновало полвека, даже больше, и шестидесятилетие великой победы будет отмечать не великая страна, а пятнадцать суверенных государств, ее собой заменившие. Блеск победы от этого, конечно, не потускнеет.
Теперь я хочу поставить себя на место отца и повторить рассказанное им – уже от своего имени. Для чего я это делаю? Чтобы память о войне, которая кончилась давным-давно, не умерла вместе с нами – поколением, запомнившим войну, как гигантский костоломный каток. Каток двигался сначала на восток, все под себя подминая, и достиг Москвы и берегов Волги, а затем повернул назад, на запад, и этот поворот был следствием огромного, неимоверного напряжения всех народных сил – я бы сказал, предельно возможного напряжения. Каток остановился только тогда, когда фашистская Германия была повержена. Он остановился 9 мая 1945 года, встретившись со встречным катком, англо-американским.
В войну мы, малые дети, были вещами, которые взрослые хотели сохранить во что бы то ни стало, и чаще всего это им удавалось. Обо мне с сестрой и нашем двоюродном брате, сыне погибшего брата матери (не на войне он погиб, а в костоломных сталинских лагерях), заботилась мать, а о десятках тысяч сирот позаботился Ташкент, город хлебный.
Войну отец закончил в Восточной Пруссии, в городе-крепости Бреслау. Он привез домой карту этого города, и я потом ее с любопытством разглядывал, еще не умея прочесть немецкие названия улиц и площадей. Потом она куда-то подевалась, и я ничего из этой карты не запомнил. Позже, в восьмидесятые годы, мне, как гостю Польши, показали Бреслау, которому было возвращено старое польское название Вроцлав. Город был как город, как сотни других городов на 400 – 500 тысяч жителей, и я так и не понял, каким образом фашисты превратили его в почти неприступную крепость. Я совершенно не запомнил его жилые кварталы. Но я запомнил кладбище советских воинов на много тысяч захоронений, которое поляки содержали в таком идеальном порядке, словно на нем покоились их воины. Только фамилия Абдуллаев, встречающаяся в Узбекистане столь же часто, как в России Иванов, повторялась на надгробиях более шестидесяти раз. За освобождение Польши Советский Союз заплатил жизнями шестисот тысяч своих солдат и офицеров. Поляки никогда к русским хорошо не относились, но этого они не забыли.
Х Х Х
Крепость Бреслау оказалась крепким орешком. Наши войска окружили ее в конце февраля, заблокировав в ней 70-тысячный фашистский гарнизон. Уже после войны Восточная Пруссия вместе с Бреслау отошла к Польше, как компенсация за Западную Украину. Брать крепость штурмом наши войска не стали, у нас для этого не было достаточного превосходства в силах: численность осаждающего корпуса примерно равнялась числу осажденных. Но осада была жесткая, мы держали противника в постоянном напряжении, и когда Бреслау капитулировал (а произошло это второго мая, уже после падения Берлина), кладбище при нашем армейском госпитале близ Бреслау насчитывало более десяти тысяч могил.
Летом, задним числом и в спокойной уже обстановке, я подумал, что, не будь наша осада Бреслау столь жесткой, это кладбище могло быть и меньше. Подумать так я мог, а повлиять на ситуацию в свое время – нет. К концу войны на мне были майорские погоны, я возглавлял разведку инженерно-саперной бригады, и зона моей ответственности ограничивалась тем небольшим, но очень активным подразделением, которым я командовал. Уже было ясно, что война кончится очень скоро, и я вдруг осознал, что могу вернуться домой живым и невредимым. Ни в конце 1942 года, когда я попал на фронт, ни в 1943 году, когда мы форсировали Днепр в настоящем аду, ни в году 1944, когда мы освобождали Украину и разминировали знаменитые Николаевские верфи, я в это не верил, так обильна была жатва, которую смерть собирала рядом со мной. А в Бреслау поверил, но едва ли стал более осторожным.
Танкетка
При взятии Варшавы наша бригада захватила несколько необычных танкеток – они управлялись по электрическому кабелю и в экипаже не нуждались. С их помощью немцы подавляли восстание поляков, начавшееся, когда наши войска вышли к Висле. Сталин по политическим соображениям восставших не поддержал (у них была прозападная ориентация – ими руководило эмигрантское правительство, проживавшее в Лондоне)), и это обрекло их на заклание. Немцы загружали эти танкетки взрывчаткой и пускали на здания, в которых оборонялись восставшие. Как только танкетка упиралась в дом, из которого поляки вели огонь, следовала команда на взрыв, и здание обращалось в руины. Из руин, естественно, уже никто не стрелял.
Едва мы научились этими танкетками управлять, мы стали думать, как их применить. И Бреслау такую возможность нам предоставил. Не штурмовать толстостенное здание, изрыгающее огонь, пехотой, но штурмовать немецкой же танкеткой, загруженной взрывчаткой – это была хорошая идея. Должен сказать, что такие идеи к концу войны посещали нас все чаще, и мы уже побеждали и числом, и умением.
На одном из участков наши части решили улучшить свое положение, а капитальное четырехэтажное здание мешало этому. В нем засела рота немцев и ожесточенно сопротивлялась. Против этого здания мы и решили использовать трофейную танкетку. Мы снарядили ее четырьмястами килограммами тротила и пустили вперед. У пульта управления сидел Олег Кротов. До войны он, инженер-энергетик, работал в городе Чирчике, сейчас же на нем были капитанские погоны. В электричестве и радиоприемниках он разбирался лучше нас всех – ему и карты в руки.
Так вот, Олежек курил папироску «Беломор-канал» и гнал свою танкетку на толстостенное здание, занятое немцами. Как только они увидели эту зеленую коробочку, ползущую на их домик, они поняли, что к чему, и что их ждет, если они ее не уничтожат на подходе. И они открыли по ней огонь из всех видов оружия. А танкеточка ползет себе и ползет, обходит, словно ученая, воронки и завалы, и неотвратимо приближается к цели. Пули щелкают по ней, но отскакивают, она ведь железная. Немцы и в кабель стараются попасть, но это трудно, он тонкий. К тому же, они мандражируют. А с нашей стороны стреляют только снайперы – по вспышкам из окон и бойниц.
Танкетка ползет себе к цели, с ней ничего не происходит, и она все ближе и ближе к дому. Огонь противника достигает кульминации. И вдруг наступает удивительная тишина. Враг не хочет остаться под развалинами и спасается бегством. Это торжественная минута. Танкетка упирается в стену, но Олежек не жмет на кнопку, передающую импульс взрывателю. В этом уже нет нужды, да и танкетка нам еще пригодится. Пехота поднимается и занимает здание, в панике оставленное противником. Потерь с нашей стороны нет – счастливый, но редкий случай. Я обнимаю Олега и кричу: «Спасибо тебе!» А он говорит: «Это тебе спасибо! Это ты высмотрел у немчуры танкеточки и побеспокоился, чтобы они остались в бригаде. Знал, наверное, что пригодятся!»
Я не краснею от похвалы; обмен любезностями, когда все хорошо завершается, обычное дело. Мы возвращаем танкетку назад и освобождаем ее от взрывчатки. А потом идем в дом, отбитый у врага. Мы знаем, что в этом домике есть что выпить и чем закусить, и братское взаимодействие пехоты с саперами будет иметь неформальное продолжение.
Трофейные снаряды
Под Бреслау в спешно оставленных артиллерийских складах мы захватили их очень много, более двух миллионов. А так как калибры и баллистика наших и немецких орудий не совпадали, использовать их по прямому назначению было нельзя. Но я подумал: а почему не напугать? Если вкрутить в снаряды взрыватели, выкопать длинный ровик с наклонной стеночкой в сторону противника, снаряды на эту стеночку аккуратно уложить, а под ними так же аккуратно разместить пороховые заряды, то после подрыва этих зарядов снаряды целой тучей устремятся в сторону противника и поднимут такой трам-тарарам, что мало не покажется!
Эта идея моим командирам понравилась, и мы выбрали домик, который очень хотели взять – отдельно стоящую трехэтажечку, к которой из-за обилия развалин вблизи нее танкетке было не подобраться. Выкопали в шестистах метрах от противника длинный ровик с пологой стеночкой, направленной к немцам, уложили в него две тысячи снарядов, изготовились к броску – и подорвали выталкивающие заряды общей длиной, наверное, метров в двести.
Снаряды летели к противнику плотной черной стаей и кувыркались в воздухе. Они летели медленно, и все было видно. Одни снаряды не долетали, другие перелетали, но много было и таких, которые долетели, куда надо. Ну, пусть двести, пусть сто снарядов попали одновременно в обороняющуюся трехэтажечку. Там – светопреставление и шок. Бросок вперед, и освобожденное от штукатурки и оконных рам здание наше. Пленные еще долго не могли говорить, а только дрожали мелкой дрожью. А наши потери были раз в двадцать меньше, чем при обычном штурме. Ну, кто-то из вражеских солдат успел выстрелить, кто-то бросил гранату. А организованного сопротивления и близко не было. Ни один пулемет не застрочил нам в лицо. Нам было, было за что погладить себя по голове.
«Их кранке» – я больна!
Я ставил одному из подразделений задачу на разминирование улицы, ведущей к площади, массивные здания на которой были превращены в сильнейший узел сопротивления. Достал карту Бреслау и постелил ее на ящик из-под снарядов. Город передо мной был, как на ладони. Наше кольцо было плотное, но восемьдесят процентов городской застройки все еще занимал враг.
Выбирая место для постановки задания, я внимательно огляделся. Вроде бы, прямой опасности не было. Три здания рядом с нами занимали наши войска, а далее простирались развалины, сплошные руины, никем не занятые по той причине, что там сам черт ногу сломает. Но примыкали эти руины к территории, контролируемой нами, и впереди за ними находилась наша пехота.
Я детально объяснял, кому и что надо делать, какие могут встретиться мины и как их надо будет обезвреживать, и где могут быть заложены фугасы, и что обнаруженные фугасы лучше взрывать на месте, если это не причинит большого ущерба, ведь в них могут находиться элементы неизвлекаемости. Это были инструкции, для моих людей давно привычные, и слушали они их, наверное, в тысячепервый раз. Но я обязан был все повторить, конкретно для данной обстановки и для данного личного состава.
Я сидел, а солдаты сгруппировались вокруг меня, кто ближе, кто дальше. На мне были шапка-ушаночка и офицерская шинель, а на солдатах были каски. Объяснив задание, я спросил, есть ли вопросы. Вопросов мне не задали, и я поднялся, собираясь отпустить солдат.
Со стороны развалин грянул выстрел, меня ударило по голове – словно хулиган какой играючи смахнул с меня шапку. Я опешил, и солдаты опешили, затем без команды устремились к развалинам, ведя огонь и крича: «Хенде хох! Хенде хох!» Чтобы стрелявший, значит, поднял вверх руки и сдавался.
Я сел, где стоял. Пуля снайпера, мне предназначенная, меня миновала по счастливой случайности, только на шапочке-ушаночке поставила свою отметинку. Рукой было подать до окончания войны, наши уже Берлин штурмовали, но для меня могло все завершиться минутой ранее. Возьми снайпер пятью сантиметрами ниже и правее, и в моей голове появилась бы дырочка, ставившая точку на всем дальнейшем. Я сидел и думал об этом.
А солдаты через десять минут возвратились. Женщину они привели молодую; они нашли ее в развалинах. «Их кранке! Их кранке!» – голосила она, что означало: «Я больна». Больна – это может быть, но развалины не место для лечения. Женщина была хорошо одета. Глаза ее смотрели на меня внимательно и зло. Пришел и последний солдат, в его руках была немецкая снайперская винтовка.
-Твоя? – крикнул он по-русски. Женщина замахала руками, отпираясь, но глаза ее оставались холодными и злыми. «Жена убитого немецкого офицера!» – догадался я.
Вначале осады крепости, когда из развалин звучали выстрелы и там находили молодых женщин, которые говорили, что они больны, их отпускали. Но выстрелы продолжали звучать, убитых становилось все больше, и тогда этими женщинами занялись серьезно и выяснили, что из них подготовили мстителей. Почти все они были женами убитых офицеров. Выяснив это, их уже не отпускали.
-Герасимов! В штаб ее, там допросят! – приказал я сержанту. Сержант взял под козырек, и женщину повели в тыл. Но как только группа, сопровождавшая женщину, завернула за ближайший дом, оттуда донесся выстрел, и я понял, что снайпершу, как обычно, до штаба не довели. Их не жалели, ведь они стреляли исподтишка и на выбор. Я знал, что не задам Герасимову ни одного вопроса. Ибо на каждый из них получу стандартный ответ: оружие было применено для пресечения попытки к бегству.
Да, с этими женщинами из развалин поступали только так и никак иначе. Потому что они стреляли первые. Когда их находили в развалинах, но этому не предшествовал выстрел, с ними поступали, как с мирными жителями – их выводили из зоны боевых действий.
Я увидел, что еще должен посидеть, прийти в себя. Это был далеко не первый момент, когда меня могло не стать. Я попал на Воронежский фронт в декабре 1942 года, после окончания военной инженерной академии в городе Фрунзе, когда наше наступление в районе Сталинграда победоносно развивалось.
Меня могло не стать уже в феврале сорок третьего года, когда сила нашего удара иссякла и передовые части, почти достигшие Днепра, были повернуты вспять свежими немецкими армиями, вновь оставили Харьков и закрепились только на берегу Северного Донца. Я тогда руководил заградительным отрядом, который с двух американских «студебеккеров» ставил мины перед наступающими немецкими танками. Танки двигались за нами по пятам и стреляли, но я увидел, что они предпочитают ложбинки, и заминировал сначала одну, потом вторую, ей параллельную. И один танк подорвался в первой ложбинке, а другие повернули в параллельную, и второй танк подорвался там. Немцы остановились, и мы от них оторвались.
Меня могло не стать, когда поздней осенью мы форсировали Днепр, и на переправы, которые наводила бригада, немцы обрушивали плотный артиллерийский огонь, и непрерывно их бомбили. Бригада тогда потеряла более трети своего списочного состава. Меня могло не стать месяцем позже, уже на правобережной Украине, когда я наступил на проволочку, ведущую к «шпрингер мине» – прыгающей мине. Первый заряд, вышибающий, выбрасывает такую мину на высоту два метра, и тогда срабатывает основной заряд, и веер осколков косит все вокруг подчистую.
Это было страшное оружие; иногда одна такая мина выкашивала целый взвод пехоты. Меня тогда спас ночной заморозок. Проволочка примерзла к земле, и усилие на нее не передалось взрывателю.
Меня могло не стать, когда я разбирал эту мину один, в блиндаже, одновременно составляя инструкцию по ее обезвреживанию. Но я все сделал правильно, а элемента неизвлекаемости эта мина не содержала.
Меня могло не стать при разминировании Николаевских судостроительных верфей, в подвалах которых немцы заложили много фугасов. Но мы нашли и обезвредили там все фугасы до того, как стрелки часов на будильниках, приводивших в действие взрыватели, должны были совместиться. Один фугас мы извлекли из-под портрета Сталина, который немцы почему-то оставили в подвале. Я и задал себе вопрос – почему? Снял портрет, увидел за ним свежую штукатурку и все понял.
Меня могло не стать столько раз, что я уже верил в судьбу и в высшую силу, которые, я был убежден, берегли меня и защищали.
Затем я достал последнее письмо Леночки и перечитал его. Жена писала, что ждет не дождется победы и моего возвращения, что теперь ждать осталось совсем недолго, что, получая мои посылки с американской свиной тушенкой и яичным порошком, семья не голодает, а дети растут быстро и умнеют на глазах, и сын уже готовится к школе. Еще в письме были слова любви. Собственно, они были в каждой строчке и даже в тех из них, где речь шла о вещах самых обыкновенных. Я прочитал письмо до конца и начал читать его снова. Да, могло получиться и так, что ответить на это письмо уже было бы некому. И я решил написать сразу же, но умолчать об опасности, которой подвергся. Я очень хотел вернуться к жене и детям, и вскоре это мое желание могло осуществиться.
Ночная вылазка
Мне принесли план подземных коммуникаций Бреслау. Я изучал его несколько часов и увидел, что смогу им воспользоваться к большой нашей выгоде. Дело в том, что подземные коммуникации проходили в туннелях, облицованных кирпичом. Смрадные это были туннели, ведь понизу, в специальном лотке, текли канализационные стоки. А несколько выше в них были проложены трубы водопроводные, кабель электрический и телефонный.
Все это с немецкой целесообразностью было собрано вместе, для удобства догляда и подключения. Первое, о чем я подумал, это что по таким туннелям можно проникнуть в город далеко за передний край обороны, хоть в самый центр. «Неужели все так просто?» – спросил себя я. Да, это было просто, если немцы не охраняли свои подземные коммуникации. Но в это я не мог поверить, едва ли такое могло произойти. Однако попробовать было надо.
В двух километрах от нас, на площади перед кинотеатром «Бисмарк», фланировали три самоходки. Они нам очень досаждали, выдвигаясь к передовой, а потом возвращаясь назад, когда мы начинали накрывать их своей артиллерией. «Десять автоматчиков, три сапера, противотанковые гранаты и мины, вылазка в два часа ночи, и дело в шляпе – заяц трепаться не будет», — подумал я. Поговорку о том, что в случае успеха заяц трепаться не будет, любил мой отец Кузьма Феликсович, и я ее запомнил и приводил, наверное, чаще, чем обстоятельства тому способствовали.
О своем предложении я доложил командиру бригады, и он его одобрил, но приказал усилить диверсионную группу, чтобы наведенный ею шорох был громкий и запомнился надолго. Численность группы выросла до 25 человек. После наведения шороха мы должны были установить мины противотанковые и противопехотные, и как можно больше. Ведь ночью на трам-тарарам будут брошены резервные силы. Пусть они и споткнутся, неожиданно оказавшись на большом минном поле.
В полночь я послал по намеченной трассе двух разведчиков. Ни минных заграждений, ни охраны разведчики не встретили, о чем и доложили. От них пахло отнюдь не парижскими духами, но это было терпимо, – трупы пахли еще хуже.
В половине второго мой отряд спустился в канализационный туннель. Дурно запахло, но мы быстро притерпелись. Я удивился тому, что чувство опасности отсутствовало и не давило. Оно не раз выручало меня, но не подавало голоса, когда реальной опасности не было. Я шел сразу за двумя разведчиками, доложившими, что путь свободен. Синее стекло сильно ослабляло свет фонаря. Мы продвигались тихо и осторожно. Я и еще два человека считали поворотные колодцы. Два километра мы преодолели за полчаса, нигде не задержавшись. Мы притерпелись к запаху и уже не воротили носы. Трупный запах сопровождал нас всю войну, но мы и к нему притерпелись, ведь лучше всего было его не замечать. Думал ли я когда-нибудь, что стану свидетелем стольких смертей? Никогда, ни при какой погоде.
«Шестнадцать! – сказал я негромко о числе люков, под которыми мы прошли. – Шестнадцать, правильно? Стоп, ребята! Приготовились, и с Богом!» Надеяться на Бога нам не возбранялось, но некоторые из нас в эту минуту произносили имя Сталина. Это не только не возбранялось, но приветствовалось и поощрялось.
Первый из разведчиков поднялся по стальным ступенькам, вмурованным в кирпичный колодец, и тихо выдавил наверх чугунную крышку оголовка. Он придержал ее пальчиками, чтобы она не издала ни звука при соприкосновении с брусчатой мостовой. И тяжелая крышка легла на мостовую, как на ватное одеяло. Чистый воздух был, как соприкосновение с другой жизнью.
Мы огляделись. Светила ущербная луна, силуэт кинотеатра был, как на ладони. И два жилых дома были как на ладони. В их тени я различил самоходные орудия. Я насчитал их не три, а четыре.
-В часового стреляю я, после этого приступают все! – повторил я инструкцию. Задача каждого бойца была подробно расписана заранее. Но тотчас пришлось внести коррективы. В двух комнатах на втором этаже дома, тень которого нас прикрывала, пели. Команды самоходок резвились, взбодренные шнапсом, уверенные в полной своей безопасности. Я подождал, пока все не изготовятся, затем подошел к часовому и выстрелил в него из пистолета. Часовой успел повернуться ко мне и собирался окликнуть. Это был совсем мальчик, ему едва ли исполнилось восемнадцать. Лицо его выразило изумление, а далее оно уже не могло выразить ничего. Часовой стал быстро оседать и упал.
В окна второго этажа полетели гранаты.
Немцы, оставшиеся в живых, стали прыгать вниз, прямо в наши объятия. Двоих мы оприходовали тотчас же, а остальных уложили на месте – они и не думали оказывать сопротивление. Тяжело ухнули противотанковые мины, положенные на двигатели самоходок и на стальные стволы.
К канализационному люку мы отходили тихо, ведь противника, соображающего, что к чему, вблизи не было. Ставили мины, рассчитывая, что в ночной темноте они сделают свое дело. Днем обнаружить их и обезвредить не составит труда. Спустившись в колодец, мы прикрыли за собой люк и вновь оказались в кромешной темноте. Плененным немцам мы связали руки. Их поместили в середине колонны. Они покорились своей судьбе и проблем нам не создавали. Они были рады, что не разделили участь других членов экипажей самоходных орудий.
Обратный путь занял менее получаса, в расположение своей части мы летели, как на крыльях. Потерь мы не понесли. Так бывает почти всегда, когда удар, просчитанный до деталей, наносится неожиданно и дерзко. Когда я рапортовал командиру бригады об итогах операции, он невольно отодвигался от меня и морщился, а потом дал команду:
-Всем – в баню и в прачечную! Сменить обмундирование! Да, спирта возьмите из моего НЗ, сколько душа просит, вы заслужили!
Но еще неделю казалось мне, что я не отмылся.
Второй раз канализационными туннелями мы не воспользовались – и правильно сделали. На другой же день немцы их заминировали. Впрочем, до капитуляции Бреслау оставалось уже меньше двух недель.
На этом ярком боевом эпизоде война для меня завершилась, больше непосредственной опасности я не подвергался. Больше меня не пытались убить, и я никого не убивал. Жалко ли мне было застрелить часового, почти мальчика? Я старался не думать об этом. Я сделал то, что должен был сделать. И вся моя диверсионная команда сделала то, что должны была сделать – уничтожила четыре самоходных орудия вместе с их экипажами, тем самым понизив потенциал обороняющихся. А это, конечно, всем нам принесло чувство глубокого удовлетворения. Четыре вражеские самоходки больше не стреляли, а это означало, что кому-то из наших солдат и офицеров была сохранена жизнь.
После войны мне, майору, предлагали остаться в армии, поступить в Академию генерального штаба. Но я этого не захотел (как говорят, навоевался), меня влекла моя мирная профессия – профессия землеустроителя. За годы войны я очень соскучился по мирной жизни. И я демобилизовался и приехал домой в ноябре 1945 года.
Я, Сергей Петрович Татур, сын Петра Кузьмича Татура, снова даю себе слово – чтобы сказать о боевых наградах отца. Он удостоен орденов Отечественной войны первой и второй степеней, ордена Красной звезды, медалей «За отвагу» и «За победу над Германией». Медаль «За отвагу», первую свою награду, он ценил не ниже орденов.
Уже в мирной жизни, когда отец стал доктором наук, был одно время деканом, а потом много лет заведующим кафедрой планировки и благоустройства сельских населенных мест в Ташкентском институте инженеров ирригации и механизации сельского хозяйства (ТИИМСХ) , к этим наградам прибавились орден «Знак почета» и звание «Заслуженный землеустроитель Узбекистана».
С.П. Татур