Мой отец, Петр Кузьмич Татур, в моей душе величина незыблемая, вечная. Звездная величина, неиссякаемый источник доброты, житейской мудрости.
Как он уходил на войну, не помню, мне тогда было четыре года. Отцу было на тридцать лет больше. Он не сразу попал на фронт, сначала у него был год учебы в военно-инженерной академии, эвакуированной из Москвы в город Фрунзе. На фронте он оказался, когда в войне наметился перелом в нашу пользу после Сталинграда. Он попал в саперную бригаду – ставил мины, на которых подрывались немецкие танки, строил мосты через Днепр, Вислу, разминировал верфи в Николаеве, а войну кончил в городе-крепости Бреслау, который капитулировал на день позже Берлина (он и там отличился, подорвав в ночном рейде несколько вражеских самоходных орудий). Когда он вернулся домой, на нем были майорские погоны, и его грудь украшали ордена Отечественной войны первой и второй степени, орден Красной звезды, медали «За отвагу» и «За победу над Германией». Ему предлагали продолжить службу, поступить в академию генерального штаба. Но притяжение мирной жизни оказалось сильнее.
Помню лицо матери, когда от отца переставали приходить письма. Какая-то потусторонность, похожая на маску, сковывала ее лицо – на нем не оставалось ни одного живого чувства. Но вот письмо ложилось на стол, и можно было жить дальше. В моем классе у половины учеников отцы домой с войны не вернулись. Поэтому приезд отца в конце 1945 года был праздником великим. Мать встретила его на вокзале в полночь. В нашей комнате вдруг зажегся свет, мужчина в гимнастерке поднял меня на руки и подбросил вверх, а потом так же поднял и подбросил вверх сестру Ольгу. Я долго стеснялся отца и говорил ему «вы».
Отец и мать были по профессии землеустроители и учились в одной группе в Москве, в институте землеустройства. Практику отец проходил в Узбекистане, в Хорезме – оазисе на берегу Амударьи. Было это в году 1936. Там отец долго шел за арбой, которая оставляла необычный след. Когда он нагнал арбу, он увидел на ней сома, да такого большого, что хвост на арбе не помещался и волочился по дороге. Это запомнилось ему, и местом работы его и матери стал город Ташкент. В войну мы жили в старом, чисто узбекском городе, снимали комнату у узбеков. Затем мать выхлопотала двухкомнатную квартиру на улице Буденного, между базарами Госпитальным и Тезиковым, и там мы встретили отца. Там мы прожили тринадцать лет, затем были переезды на улицу Богданова и массив Высоковольтный. После войны отец стал преподавать в ирригационном институте, на факультете землеустройства – и работал там до конца дней своих, то есть тридцать семь лет. Защитил сначала кандидатскую, затем докторскую диссертации. Возглавил кафедру. Был прекрасным лектором, свой предмет – планировку сельских населенных мест – излагал так, что даже у студентов с посредственными способностями все нужное прочно отлагалось в памяти. У него всегда было много аспирантов. Более тридцати человек защитили под его руководством кандидатские диссертации.
В детстве более всего мы с Ольгой любили рассказы отца про войну. Вечерами мы забирались в его кровать и слушали, слушали. Он рассказывал минут сорок, а то и час, а когда уставал, говорил: «В это время рядом со мной разорвался снаряд, и я не помню, что было дальше». Это означало сигнал «отбой», и мы шли спать. Отец часто водил нас в зоопарк и в цирк. Еще мы ездили в парк «Победа», где было озеро. Там мы катались на лодке, купались и загорали на горячем песочке.
Отец не просто любил играть в шахматы, он обожал шахматы. Одно время он участвовал в чемпионатах города Ташкента и даже получал призы. Он научил играть в шахматы и меня. Проигрывать мне очень не нравилось, и вскоре я стал играть хорошо, но уровня отца не достиг. Но изредка (в студенческие годы и позже) я выигрывал у него. Тогда он произносил: «Пастушонку Пете трудно жить на свете!» Часто между отцом и матерью вечером было разделение труда. Мать шла в кино в близкий парк железнодорожников, а отец ехал в шахматный клуб, который был в центральном парке имени Горького. За шахматной доской время для него словно останавливалось. Еще он любил книги. Стараниями отца у нас появилась приличная библиотека. Широта его души проявлялась в гостеприимстве. «Лучшее – гостю!» — для него это было азбучной истиной. Друзьями семьи была чета Артамоновых, жившая неподалеку (Владимир Семенович Артамонов работал с отцом на одной кафедре). Привечать Артамоновых в нашем доме отцу нравилось необыкновенно. Они весьма азартно играли в домино, в преферанс, часто засиживались за полночь.
В институтские годы я кое-что узнал о родителях отца. Его отец Кузьма (Косьма) Феликсович был дворянских кровей и умер в год моего рождения. Это был вальяжный мужчина с густой бородой. До революции он вел дела дворянского собрания Белоруссии. Моя бабушка, мать отца Олимпиада Ивановна тоже была дворянских кровей. Однажды отец обмолвился, что в ее жилах текла и княжеская кровь, но в советское время это не полагалось выпячивать – в чести было рабоче-крестьянское происхождение. Олимпиада Ивановна умерла в голодный 1919 год, и одновременно умерли три ее старшие дочери. После этого отцу (ему тогда было 12 лет) пришлось совершить пеший путь из Минска в Москву, к старшему брату Сергею, который в то время был членом президиума партии эсеров, а затем достиг больших научных высот, заведуя кафедрой экономики в Московском университете. Для всех загадка, почему он уцелел в 1937 году – единственный из членов президиума партии эсеров.
Особенно хочу отметить любовь отца к поэзии Есенина. Он знал наизусть почти все его стихи. Маленький томик его стихов он пронес в кармане гимнастерки через всю войну (в те годы Есенин был запрещенный поэт). Ему повезло увидеть Сергея Есенина и послушать его. Произошло это в 1924 году, в Политехническом музее. Есенин вышел на сцену в сопровождении шестерок, в цилиндре и с тростью. Цилиндр он картинно бросил направо, трость – налево, и их тут же подхватили шестерки. Он широко улыбнулся, слегка поклонился и начал: «Осень мокрыми метлами чистит ивняковый помет по лугам. Плюйся, ветер, охапками листьев – я такой же, как ты, хулиган». Гром аплодисментов заглушил его слова. Восторг публики был неописуем. Есенина носили на руках, так он был популярен. После него выступал Маяковский. Его принимали очень холодно, и лишь под конец лед в зале начинал таять. До популярности Есенина Маяковскому было очень далеко.
Отец любил животных. Перед войной он купил овчарку, назвал ее Русланом. Я помню, что ударил ее по спине чем-то тяжелым. Собака ойкнула, но на меня даже не зарычала. Когда отца призвали в армию, мать подарила овчарку одной знакомой, которая была директором столовой – нам в ту пору Руслана было не прокормить. После войны у нас всегда была кошка. Кошки были разные, ведь они не живут долго, но относились к отцу совершенно одинаково. Они признавали в нем хозяина, никли к нему, провожали его на работу и встречали, припадая к ногам и громко мяукая – выражали таким образом свою приязнь. За столом кошка сидела у отца на коленях. Из его рук она обязательно получала что-нибудь вкусное.
Отец очень любил своего среднего брата Геннадия Кузьмича, тоже доктора наук, а вот с Сергеем Кузьмичом у него в предвоенные годы произошла какая-то размолвка, резко охладившая их отношения. Так что после войны отец со старшим братом практически не общался. По-моему, размолвка была связана с тем, что Сергей Кузьмич разошелся со своей первой женой Лелей, которую отец очень уважал, и женился на другой женщине.
С матерью отец жил душа в душу. «Леночка» и «Петенька» — эти слова в доме произносились наиболее часто. И часто отец произносил: «Леночка, я сделаю все, что ты скажешь!» Не помню, чтобы когда-нибудь между ними пробегала черная кошка. Естественно, после смерти отца мать уже ничему не радовалась – и тихо ждала своего часа. Отец умер 2 мая 1982 года, от инфаркта. Он, Оля и ее муж Радик поехали на дачу, и там все и произошло. Отец, хорошо поработав и много чего посадив, сел играть с Радиком в шахматы – и вдруг начал делать не те ходы. «Петр Кузьмич, так не ходят!» — сказал ему Радик. И увидел, что отец в полуобмороке. До Ташкента они его еще довезли живым, но врачи ничего не смогли сделать. Мать умерла тремя годами позже. Отец и мать похоронены рядышком, на Боткинском кладбище.
Сергей Татур